Помимо прочего, социалистическое восстание в России в октябре 1917 года – это необычная история. Это кульминация нескольких месяцев преобразований, начатых Февральской революцией, которая привела к стремительному свержению самодержавия. Это история интриг и насилия, приверженности идеалам, предательства и мужества. 

Но что из этого имеет значение, если эти грандиозные события бесконечно далеки от нас? С 1989 года и момента крушения сталинизма массовая культура похоронила революцию, отпраздновав ее погребение, тем самым соглашаясь с ложными утверждениями о том, что эти склеротические, деспотические режимы драпируются в мантии, будто бы они представляют собой нечто иное, чем поражение революции. Являются ли эти эпохальные события лишь зловещими предупреждениями? Или это нечто иное? Важна ли революция?

Да, она важна. Потому что когда-то все было совершенно по-другому. Так почему все снова не может измениться? Даже если кто-то восхищался и вдохновлялся русской революцией, столетие которой отмечается в этом году, когда мне задают вопрос о том, почему Октябрьская революция все так же важна, я колеблюсь с ответом. Слова словами, но ключом к пониманию событий Октября 1917 года является определенная бессловесность.

Мы спинным мозгом можем чувствовать, что революция имеет значение, но как безопасно, назидательно, догматично можно быстро “объяснить” актуальность революции. Склонность объяснять все скропалительно, “от балды” – это проблема не только левых. Особенно раздражает когда этим занимаются радикалы, преисполненные решимости хотя бы из принципа трактовать историю на свой лад, использовать диаметрально противоположные идеологические установки, переиначивать результаты опросов общественного мнения, включая их собственные. (Одним из благоприятных последствий прошедших в последнее время необычных политических распрей - Корбин, Сандерс, Трамп, президентские выборы во Франции, далее последует - стала кровопролитная война политических фактов, посрамление упрямцев, желающих все делать по-своему.)

Российское путинское государство знает, что революция имеет значение, что ставит его в странное положение. Стремясь к капитализму (а бандитский капитализм это тоже капитализм), оно едва ли может назвать себя наследником восстания против этой системы. В то же время официальная и полуофициальная тоска по безделушкам эпохи Великой России, в том числе и сталинскому винтажу, не позволяет избавиться от памяти о революции. Как выразился историк Борис Колоницкий Россия рискует остаться страной с “непредсказуемым прошлым”.

 Во время своей недавней поездки в Санкт-Петербург я спросил своих российских друзей, как правительство будет комментировать эти вопросы, если такая необходимость возникнет. Будет ли отмечаться столетняя годовщина или же революция будет предана анафеме? «Они скажут, что шла борьба», - сказали они мне, - «в результате которой Россия победила».

 Еще один из многих трагических аспектов революции: утверждение ее актуальности при замалчивании ее сути. Идеология всеобщего освобождения раздавалась одиночной трелью в протяжном шовинистическом реве.

В опредленном смысле значение революции 1917-го неоспоримо. В конце концов это история, произошедшая в недавнем прошлом. В современном мире не осталось арен, которых не коснулась бы тень революции. Речь идет не только о социал-демократических партиях, отвергающих революционный подход, и их оппонентах, но о глобальных геополитических масштабах, в которых мировые модели верноподаннства и соперничества, а также государства, составляющие эту систему, несут на себе явные следы революции, ее упадка, десятилетий тупика. Точно так же, остваясь далекими от суровой государственности, российские художники-авангардисты Малевич, Попова, Родченко неразрывно связаны с революцией, а многие из них с готовностью ее приняли.

 Их влияние неоценимо: арт-критик Оуэн Хатерли называет конструктивизм «вероятно, наиболее глубоким творческим искусством и архитектурным движением XX века», оказавшим влияние и даже предвосхитившим «абстракционизм, поп-арт, оп-арт, минимализм, абстрактный экспрессионизм, панк и пост-панк ... брутализм, постмодернизм, хай-тек и деконструктивизм». Мы можем проследить влияние революции в кинематографе и социологии, театре и теологии, политике и моде. Так что, безусловно, революция имеет значение. Как Ленин мог или не мог сказать: «Все связано со всем остальным».

Здесь однако настигает сомнение, ощущение, что это расхожее мнение не отвечает на основополагающие вопросы. Выражаясь иначе, почему споры о революции заставляют людей выходить из себя?

 Стало принято считать, что история оказалась более живучей, нежели предполагал Фрэнсис Фукуяма, но это все-таки означает что в эпоху пост-тэтчеризма ТИНА ("Этому нет альтернативы") основы не подлежат пересмотру за исключением все более редких попыток это сделать.

 Даже просто споры  о системе, основанной на чем-либо еще, кроме прибыли, и контролируемой простыми людьми, вгоняют в уныние - и это несмотря на садистское развертывание мер жесткой экономии. Так что Октябрьская революция важна как возможность альтернативного взгляда, - для тех, кто поначалу обладал безрассудством, необходимым для успеха, чтобы свергнуть неуязвимое или пока не уязвимое.

 Вот поэтому гнев присутствует с обеих сторон. Потому что речь идет не об интерпретации истории, а настоящего. Вопрос в том, должно ли  это было случиться.

 Большинство из тех, кто не хочет сожалеть о 1917 годе, убеждено в том, что установление сталинизма стало неизбежным результатом революции. Конечно, с этим можно спорить: по большей части, это воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Не то, чтобы что-то приближалось к монолитному анти- или прореволюционному горизонту, объединяющему социалистов всех мастей, либералов, консерваторов, фашистов и других.

 Некоторые могут даже говорить о трагическом заблуждении большевиков, хотя чаще говорят об их злобе и жажде власти. Есть тяга и к историям о грубой морали. Можно, скажем, не соглашаться с выводами историка Орландо Файджеса, не подвергая сомненению серьезность его исследований, однако его утверждение в «Народной трагедии» о том, что «ненависть и безразличие к страданиям людей в той или иной степени укоренились в умах всех большевистских лидеров», является просто абсурдным (а его неодобрительная зацикленность на их кожаных куртках вызыглядит любопытной).

 С другой стороны, есть некоторые истинные верующие, такие, как, к примеру, ничтожное и гротескное сталинское общество. Однако для большинства из тех, кто находит повод для празднования революции, вопрос заключается в том, начиная с какого периода мы должны начинать ее оплакивать? Если была нарушена освободительная традиция, то когда же наступили разрушительные перемены? В 1921-м, 1924-м,1928-м или 1930 году? Какая комбинация факторов привела к упадку революции? Была ли эта Гражданская война? Интервенция, участники которой с энтузиазмом приняли сторону антисемитских погромщиков? Провал революционного движения в Европе?

 Что является общим, так это ощущение перелома, трещины и потери. “Часто говорят, что с самого начала в большевизме прятался микроб сталинизма.” – писал бывший революционер, диссидент Виктор Серж в 1937 году,  – “Пусть, я не против. Только в большевиках сидела масса разных микробов, Разве осознает человек, что поражен смертельными микробами, которые живут в нем с рождения и наличие которых выясняется только после вскрытия.“

 Эта превосходная цитата стала расхожей фразой у последователей антисталинского социализма. Иногда от его энтузиастов ускользает тот факт, что Серж снимает с большевиков ответственность за неизбежный переход к сталинизму, а не всю ответственность. Любое движение, избегающее агиографии, которое критически оценивает свои традиции, является здоровым и уверенным. Это означает необходимость нести ответственность не только за гражданскую войну и насильственную изоляцию режима, голод, кризис промышленности и сельского хозяйства, социальный кризис, но и за политический распад внутри самих большевиков в исключительно тяжелые месяцы и годы после прихода к власти.

 Какими бы ни были уроки и вдохновение революции, иногда происходит глупое костюмированное шоу с желанием представить ленинскую партию 1917 года как парадигму для нашего времени. В дискуссиях некоторых радикальных групп можно даже уловить влияние эксцентричных речевок и лексику социалистической литературы столетней давности. И это не для того, чтобы придать революции слишком большое значение, а чтобы придать ей значение по неправильным причинам. Нет необходимости в таком предвзятом освещении вопроса или раболепной реконструкции событий фальсификации: это не называется верностью идеалам.

Какими бы ни были особенности России в 1917 году, революция и сегодня продолжает вызывать резонанс не столько из-за аналитической составляющей, но как горизонт, как сам факт, ложнопатетический и важный - раз все было иначе, значит, может произойти вновь. Это то, что связывает ее с сегодняшними унижениями и насилием, неравенством и угнетением, и тем, что они порождают, как это было в совершенно других обстоятельствах сто лет назад: боль для радикальной реконфигурации.

 Итак, вернемся к вопросу: почему важна революция? Из-за того, что было правильно, и что пошло не так. Она важна, потому что она показывает необходимость не только надежды, но и в определенной степени пессимизма, и их взаимосвязи. Без надежды - движущей силы поколения миллениалов - нет никакого стимула перевернуть этот отвратительный мир. Без пессимизма - честной оценки шкалы трудностей - необходимость может слишком легко превратиться в добродетель.

Итак, после смерти Ленина в 1924 году партия приняла выдвинутую Сталиным доктрину о «социализме в отдельно взятой стране». Это означало отказ от длительной приверженности принципам интернационализма - уверенности в том, что русская революция не может существовать в изоляции. К этому привел провал европейских революций - это был сдвиг, порожденный отчаянием.

 Революция также имеет значение, потому что она вполне обосновнно была событием тысячелетия. Ее противники регулярно обвиняют социализм в том, что это религия. Утверждение это, конечно же, лицемерно: антикоммунизм так же часто вливается в культовый пыл экзорциста.

 И что еще важнее - это не слабость, участники революции 1917 года были движимы утопическим стремлением, жаждой нового и лучшего мира, желанием стать людьми, способными населять его.

 Все эти причины являются актуальными и важными. И при этом их недостаточно. Опять-таки есть заcтывший момент - это чувство избыточности, не выразимое словами. Снова и снова в революционных стремлениях, ее апокалиптических обстоятельствах, ее ошибках и успехах, слова оказываются бессильными.  Они терпят неудачу в двусмысленных листовках большевиков июля 1917 года, в которых они изо всех сил пытаются сдержать беспокойство на улицах. Они терпят неудачу, когда большевистская партия понимает, что ее призыв не выходить на улицы, который уже подготовлен для публикации в газете “Правда”, будет повсеместно проигнорирован. Так, поздно ночью, текст с полос просто убирается, и 4 июля «Правда» выходит с пробелом в центре первой страницы.

Это было не первое печатное молчание русских левых. Почти за 60 лет до революции радикальный писатель Николай Чернышевский опубликовал свой роман «Что делать?». Длинный политический роман, имевший огромное влияние на социалистическое движение, и особенно на Ленина, который в 1902 году озаглавил собственый эпохальный трактат в честь этого произведения .

Чернышевский изображает изгиб, поворотную ось от истории к будущей возможности, двумя рядами точек. Информированные читатели поймут, что за расширенным многоточием речь идет о революции. Таким образом, Чернышевский избегал цензуры, но в этом писании есть нечто религиозное, эсхатологическое от этого атеиста - сына священника. Апофатическая теология, стремящаяся к тому, чтобы не говорить о Боге: апофатический революционизм, не стесняющийся выходить за пределы слов.

Как пишет в романе “Орландо” Вирджиния Вульф, в России "фраза часто остается незавершенной из-за сомнений говорящего в том, как бы ее лучше закруглить". Это, безусловно, литературная изюминка, известный романтизированный русский эссенциализм. Но даже в этом случае данная формулировка кажется пророческой для этой конкретной русской истории. Точки у Чернышевского описывают революцию. Пустые места в «Правде» содержат тактику. Непроизносимое - это далеко не все, что есть в этой странной истории, но оно занимают в ней центральное место.

 Это ключ к объяснению того, почему революция имеет значение. Потому что то, о чем мы не можем говорить, мы можем испытывать. Вот почему нерешительности ответить на этот вопрос сопутствует желание - не говорить на эту тему, но совершать и быть. Не бороться, не оказаться неспособным объяснить, рассуждать об Октябрьской революции, но быть ее частью.

Статья была опубликовна в газете The Guardian